Статьи

 

Вокруг 100-летия кончины великого писателя, отлучённого от Церкви Л.Н. Толстого

От Редакции Карловчанина :

Можно ли обойти молчанием 100-летие кончины величайшего писателя, одного из лучших писателей мiровой литературы. Долго можно спорить о том — кто самый великий : Пушкин, Достоевский или Толстой, хотя пантеон русской литературы далеко не ограничивается этими тремя гениями. И тут, на самом деле лишний раз убеждаешься в величии прошлой России, этой т.н. "тюрьмы народов" или "лапотной России", как безстыдно смели говорить некоторые псевдо-просвещённые умы и прочие демократы. Да, посмотреть что дала "нищенская, спившаяся Россия" XIX-го века по сравнению с "передовой" советской Россией век спустя ... В ответ так и слышатся слова горькой песни Игоря Талькова — Господа демократы ...

Толстой привлекает прозрачностью и лёгкостью своего стиля, благодаря чему упиваешься чтением его романов. В этом смысле, как не считать Войну и Мир вершиной мiровой литературы. Анна Каренина, хоть и согрешившая супруга, но с какой, ни с чем не сравнимой глубиной и чуткостью Толстой описывает её материнские переживания ! Тут не только мастерство, а проявление безукоризненной литературной гениальности ... И так хотелось бы говорить только положительное о великом писателе ! Лев Николаевич Толстой тот самый человек, о котором хотелось бы говорить только хорошее, но нельзя, увы, забывать и другую сторону его творчества, куда менее талантливую, и по поводу которой ничуть не приходится восхищаться ... .

Толстой двух последних десятилетий своей жизни, это куда-то мечущийся человек, возомнивший себя пророком какой-то новой религии, воюющий с Церковью, отрицающий догматы и таинства и глумящийся над ними. Хотелось бы и не знать и не вспоминать этого второго Толстого, но он сам тому препятствует. Отрицание искусства для него нравственный долг и доходит он даже до того, что свои собственные художественные произведения высмеивает, называя Войну и мир многословной дребеденью. Но всё это ещё было бы, хотя и грустно, но допустимо, если бы в фанатичном порыве не преступил он все дозволенные границы. Отрицая "непонятную Троицу", Божество Иисуса Христа, Его тридневное воскресение, приснодевство Божией Матери, глумясь над Евхаристией, отрицая все таинства и называя их "низменным колдовством", а учение церковное "коварной и вредной ложью", Толстой не боится вдобавок извращать и святое Евангелие — Слово Божие — устраняя всю трансцендентность Христова учения, выкидывая всё, что не согласуется с его взглядами, чтобы преподнести людям своё жалкое "евангелие", как наилучше могущее приблизить их к Богу. С ревностью фанатика отрицает и загробную жизнь, ниспровергает все догматы церковные, одним словом — всё то, что противоречит ограниченному человеческому разуму. Из этого легко представить какое отношение к христианской вере имеет толстовская "религия".

Несмотря на долготерпение церковных властей, такое богохульство не могло оставаться не осуждённым особенно из-за художественного авторитета писателя и его влияния на народные массы. Таким образом, как следовало ожидать, в феврале 1901 года, со стороны Русской Православной Церкви последовало отлучение графа Толстого от Церкви. Постановление вполне естественное, но по поводу которого, вот уже 100 лет, продолжают спорить и возмущаться.

Церковь, мол, уплатила тут дань самому крайнему мракобесию — непрерывно повторяет «так называемая интеллигенция», как говорил св. праведный Иоанн Кронштадтский, и вообще люди, не потрудившиеся читать эту богохульную чёрную сторону великого писателя. Читали бы, то не могли бы не согласиться с ним самим, открыто написавшим Святейшему Сvноду : «То, что я отрекся от Церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо». И в добавок в завещании написал, чтобы когда умрёт «не допускали ко мне церковных служителей, и мертвое мое тело убрали бы поскорей, без всяких над ним заклинаний и молитв, как убирают всякую противную и ненужную вещь, чтобы она не мешала живым».

Без злорадства напоминаем эти грустные события, цитируя слова самого графа. Тщетны и даже инфантильны прошения, появившиеся в связи с юбилеем кончины, о снятии наложенного Церковью отлучения. Чтобы выйти из под тяготеющего над вами прещения надо покаяться в содеянном грехе. Покаяния, увы, не было. Но самое скорбное, что оно могло состояться и не преувеличено думать, что умирающий граф помышлял об этом, и возможно даже желал этого.

Вспомним — куда направился Толстой, когда сбежал из дому в последний путь ? Стопы свои, умирающий граф направил в Оптину Пустынь и в Шамордино, к подвизавшейся там своей родной сестре монахине Марии. Выразил он тут желание встретиться со старцами, но не решился, ведь он отлучённый. «Если меня пригласят ...». Надо ли в этих словах видеть лишний признак гордыни, или наоборот смирения ? Толстой заявляет сестре, что приехал сюда навсегда и ищет по близости избу, где мог бы закончить свой земной путь.

Побег писателя принято объяснять желанием окончательно порвать с "несносной" супругой Софией Андреевной. Не исключая этого, мы склонны думать, что Толстой желал порвать и с не менее несносными толстовцами. Можно вообразить, какой страх произвело на них это бегство, тем более, когда узнали, куда сбежал учитель ... Возможно, что вспомнили и то, как в 1904 году, старший брат Толстого, Сергей Николаевич, проведший всю жизнь во внутреннем борении с Церковью, умер примирившись и причастившись, чему содействовал отлучённый от Церкви писатель ... Но после двух суток исчезновения, беглец был найден и клан толстовцев, эти поистине злые гении писателя, с младшей дочерью Александрой Львовной во главе, как коршуны налетают на дряхлого старика, чтоб уже не выпустить его из своих когтей. Александра, первым делом, вызывает В.Г. Черткова, который неотлучно пребудет все дни у постели умирающего Толстого на станции Астапово. Принятое решение никого "из посторонних" не допускать было неукоснительно сдержано, кольцо толстовцев плотно замкнулось вокруг тела учителя. Специально прибывший оптинский старец Варсанофий, несмотря на настойчивые просьбы, так и не был допущен. Безсердечные ученики понимали, что стоило может быть двух слов святого старца, чтобы услышать покаяние великого грешника. Но в таком случае, ведь, всё здание толстовства развалится и толстовцы останутся у разбитого корыта. Сему не быть — твёрдо решили ученики, взявшие на себя тяжёлую ответственность, поставив последнюю точку в духовной судьбе Льва Николаевича Толстого.

Покаялись ли толстовцы из первого круга в содеянном грехе — неизвестно. Что касается Александры Львовны, прибыв после революции заграницу она развила большую благотворительную деятельность, создав Толстовский фонд помощи всем нуждающимся русским беженцам. Но лучший знак того, что к концу своей жизни она полностью порвала с заблуждениями молодости, можно видеть в её мужественном решении открытого и обоснованного разрыва с т.н. Американской Митрополией, видным членом которой она состояла, когда в 1970 году это либеральное заграничное крыло Русской Церкви получило, не признанную большинством Православных Церквей автокефалию от Московской Патрархии. Дочь великого писателя до конца дней своих в 1979 году, стала деятельным членом Русской Зарубежной Церкви, что многое говорит о её духовном и идейном перевороте.

Пусть эта надежда возможного желания Льва Толстого вернуться в лоно церковное будет для всех лишним побуждением к чтению и перечитыванию толстовских романов, несомненных вершин міровой литературы. А пути Господни неисповедимы и не нам решать, кто будет спасён и кому уготованы вечные муки.

Протодиакон Герман Иванов-Тринадцатый

------------

Поклон из Словении

 

На 100-летие кончины Льва Николаевича Толстого

(20 ноября 2010 г.

В последнее 20-летие очевидно усилился интерес к событиям Великой (Отечественной) войны, как её называли в России, или Первой мировой. Тому, безусловно, способствовали известные процессы «освобождения слова» в России, а вместе с тем и в славянских странах. Война эта, война за славянское дело, унесшая миллионы героических жизней, не может быть забыта, не может долее представляться как «бессмысленная империалистическая бойня», во всяком случае, для нас, русских, и других славянских народов. «Мировая закулиса» в своей слепой борьбе за «новый мировой порядок» (ср. надпись на однодолларовой купюре: novus ordum secorum) сделала всё, чтобы в 1914 г. противопоставить сербов болгарам, болгар русским, в который раз столкнуть русских с поляками, поставить под ружьё в Австрийской армии хорватов, словенцев, чехов и словаков для борьбы со своими «братьями-русскими». Увы, но в той войне, как и во Второй мировой, славянам не удалось избежать братоубийства по воле «князя мира сего». Разделённое племя наше оказалось заложником европейской бойни, учиненной в недрах христианской цивилизации разномастными врагами рода человеческого. Однако идея славянского единства, вскармливавшаяся на протяжении почти всего 19 в., все же проторила свою стезю и в тех непростых условиях, каковые предложили жестокие будни войны. Достаточно примеров из прошлого говорят именно об этом, хотя мы отнюдь не склонны идеализировать ни русских, ни австро-славянских солдат. Разумеется, о многих проявлениях чувства славянской солидарности в противоборствующих армиях история умалчивает. Оттого дороже те, подчас трогательные, документальные свидетельства столь драгоценного для нас кровного, глубинного единства-родства.

Один из таких удивительных правдивых рассказов нашли мы в книге Франце Зупанчича¹, офицера Австро-венгерской армии, воевавшего на разных фронтах Первой мировой и на Румынском направлении попавшего в русский плен. Он был переправлен в Пензенскую губернию и прожил чуть больше года в городишке Инсар. В начале же августа 1918 г. вместе со своим земляком Ив. Чернеем отправился в долгий, трудный путь на Москву, откуда с другими австро-венгерскими пленными и был препровождён на родину. Такова сухая канва его пребывания в России, хотя в «Дневнике» русским событиям отведено почти 100 страниц². Но вот что интересно: по дороге в Москву, несмотря, скажем прямо, на смертельную опасность, — ведь страна уже полыхала в огненном шторме революции — два отважных и совершенно безправных в тех обстоятельствах словенца, почти без средств, направились, во исполнение своей заветной мечты, в… Ясную Поляну, принести дань памяти великому русскому писателю Льву Николаевичу Толстому.

В усадьбе и на могиле Толстого³

В небольшом посёлке Инсар в Пензенской губернии среди пленных офицеров было шестеро югославян, девятеро чехов и тринадцать болгар. Мы жили все вместе в одноэтажном домишке. Каждую ночь клопы правили богатую тризну на наших телах. Холера и тиф, как и прочие их союзники, беспрепятственно стряпали с нами грязные торгашеские сделки, а надо всем кружился в вихре с непомерной силою братоубийственный меч большевизма, надо всей необъятной матушкой-Россией. Даже в нашем неприметном Инсаре. И помимо всего, ещё и голод со своей ужасающей жестокостью.

В таких обстоятельствах многие решили вновь попытать счастья на своей родине… и мы с Иваном Чернеем, приятелем из Целья, 2 августа 1918 года отправились из Инсара домой. <…> На поездах мы ехали то с билетами, а то и без них: в товарных вагонах или на крыше состава Мы положили, перед возвращением в отечество, поклониться праху великого Льва Николаевича Толстого на его могиле. И 6 августа 1918 г. в 11.10 отправились из Тулы на крыше вагона в Засеку, куда и прибыли в 11.30, а оттуда пешком в Ясную Поляну, в усадьбу писателя, где среди тенистых лесов почивает великий мыслитель. <…> … На воротах усадьбы висела табличка, объявлявшая, что посещение разрешено только по четвергам. Но 6-го августа был вторник. Мы было замешкались — однако уже шли по пустынной аллее вперёд. Около конюшни сидели пятеро из нашего брата, военнопленных, — три немца и два румына. Мы остановились, они нас угостили молоком… и посоветовали обратиться к Душану Петровичу⁴, «который с удовольствием обо всём расскажет». Мы подошли к замку, по сути, простому двухэтажному дому, окинули его взглядом и поспешили дальше — на могилу — к цели нашего путешествия. Никого не расспрашивая, через пять минут вышли мы… на тенистую лесную аллею, которая и привела нас к заветному месту ровно в два часа пополудни.

Среди раскинувшихся дубов и немногих тополей в нескольких шагах перед нами возникла простая шириной и длиной в 2,5 метра ограда. Около неё две скамейки, где могли отдохнуть усталые почитатели. Вокруг тёмные сосны и смешанный лес, который приятно освежал после долгой дороги в этот идиллический рай. Обременённый человек жаждет отдыха, потому и выбрал великий Толстой это место для своего упокоения. Мы тоже уселись на скамейке. И хотя по пути мы неустанно говорили, здесь словно замерли уста, безмолвно сидели мы, достали свои записные книжки, писали, молчали, вновь писали, вставали и опять что-то записывали.

Толстой! Если б не знал я из книг и воспоминаний…. как ты был скромен, я бы ожидал увидеть огромную пирамиду-надгробье на этом святом обрыве. Однако… Могила совсем простая, без надписи и без креста. Земля разрыхлена — будто дня два назад схоронили тебя; свежая зелень и цветы — будто всё было только вчера, хотя ты покоишься в этом лесу вот уж восемь лет. И пока мы смотрели на эту живую землю вечного холма, живую зелень, которая свидетельствует Твоему духу почитание разных народов, нам обоим явилась мысль взять на память об этом святом месте хоть что-нибудь. Но что? Молча, осторожно вынули мы из венков по две маргаритке и несколько простых листочков… В те минуты оба испытали беспредельное умиротворение после всех лишений и тягот войны.

В дневнике я не отметил часа нашего ухода с могилы Льва Толстого, но уже вечерело, когда мы вернулись к «замку».

Из воспоминаний о писателе мы знали о «дереве бедных», сидя под которым, Толстой беседовал с простыми русскими крестьянами. И тоже уселись на скамью в прохладную сень развесистой кроны; нам страшно хотелось именно здесь… быть может, в первый и последний раз пережить, увидеть, обдумать всё то, чему учил славянский апостол — на этом самом месте, здесь, где он родился и умер⁵.

Спустя непродолжительное время, пока мы восседали под «деревом бедных», в окне дома показалась привлекательная дама, вопросительно на нас смотревшая, что, мол, вы ищете тут сегодня, во вторник. Но поскольку мы уже побывали на могиле писателя, нам и дела не было до того, что даме не понравилось наше присутствие во дворе возле дома!

Приосанившись, я подошёл к окну, представился, указав и на товарища, — австрийские офицеры. Это нужно было сделать, поскольку, из предосторожности, во время нашего путешествия мы одевались как бродяги. Дама оказалось вдовой писателя, графиней Толстой. Едва она услышала, что мы офицеры Австро-венгерской армии, тотчас пригласила нас в дом.

Поясню, почему графиня была так любезна с нами, стоило ей узнать, кто мы. Дело в том, что в России, в правление Керенского, славянская идея ещё была в силе. И хотя мы оказались в Ясной Поляне, когда власть уже перехватили большевики, всё же мы, австрияки, имели большое преимущество перед германцами и мадьярами. Русские хорошо знали, что в большинстве своём в австрийской армии воевали славяне и делали это по принуждению, но не по велению сердца. Поэтому мы относительно свободно передвигались по России, да и графиня приняла нас очень просто. <…>

Вдова Толстого, дама уже в летах, — видно, что в молодости она была хороша собой, — высокая, каштановые волосы и красивые голубые глаза, приятные манеры. <…> Итак, она пригласила нас войти в дом и повела по комнатам. Конечно, показать всё можно было довольно быстро, но везде её пространный рассказ надолго задерживал нас. Помещения совсем небольшие, что характерно для России, где часты крепкие морозы. Убранство скромное и простое. На первом этаже кабинет Толстого, его библиотека и спальня. А на втором — комнаты остальных членов семьи, без всякой роскоши и блеска. И только одно помещение во втором этаже отличалось от прочих. Графиня называла его «залой». Комната приблизительно в 80 кв. м; не один год пришлось ей упрашивать мужа устроить эту гостиную, и лишь после получения им порядочного гонорара за роман «Война и мир», её мечта осуществилась. Пока мы перемещались из комнаты в комнату, графиня всё показывала то одно, то другое. На стенах висели картины и фотографии, и о каждой она давала подробные пояснения, а любой предмет обстановки обязательно имел свою историю. Особенно знаменитый диван, о котором Софья Андреевна говорила почти целый час. Именно на нём родился и граф Лев Толстой, и появились на свет все его дети.

Вдруг графиня стала рассказывать, как пыталась утопиться в пруду⁶. Должен заметить, что ещё в Инсаре, готовясь к путешествию, мы с Иваном основательно изучили биографию Толстого. Потому этот случай нам был известен, однако, любопытно было выслушать саму виновницу происшествия — из окна показала нам тот пруд, где хотела свести счёты с жизнью и где её спасли.

Из рассказа графини я понял, что иногда между супругами возникали недоразумения, разногласия. Она и сама подтвердила это в дальнейшем разговоре, когда мы коснулись темы ухода Толстого… С. А. сказала, что Чертков⁷, издатель произведений Толстого в Москве, который просто опутал графа, и был главным виновником раздора. Она извлекла разные каталоги библиотеки, которые сама составляла, одновременно поведала, насколько Толстой был суеверен. Пока говорила, открыла бельевой комод и показала целый ящик сухарей. На мой вопрос, зачем это, ответила, что приготовлено на всякий случай, если и вправду придётся бежать, хотя большевики не беспокоили их и даже выставили в усадьбе стражу, чтобы с Толстыми ничего худого не приключилось во время революции.

Так, за приятной беседой, мы простились с графиней и оставили толстовскую обитель. Удивляло нас только, что она не подала нам руки ни при встрече, ни при прощании, даже после такого доверительного разговора. Успокоили, однако, себя тем, что всё же больше походили на бродяг, чем на офицеров.

Так восвояси и направились, оглядываясь по сторонам, к воротам, как вдруг перед нами возникла фигура того самого человека, которого мы заметили по пути к могиле Толстого. Нас провожал лакей. Он и представил незнакомца — Душан Петрович Маковицкий… бывший личный врач самого графа Толстого! <…> Душан Петрович с первого взгляда показался нам оригиналом. Больше часа мы простояли на одном месте — он всё рассуждал о каких-то неведомых и не понятных нам философских вопросах. Несмотря на это, мы как-то прониклись к нему в течение сего долгого разговора, ведь Д. П. наш земляк, отечество-то у нас одно. Он любезно пригласил нас и уговорил, что было совсем нетрудно, переночевать у него в Ясной Поляне.

Скажу о нём несколько слов. На вид было ему лет 55. Родился он в Ружемберке на севере Венгрии, теперь это Словакия. В университете учился вместе с др. Блейвейсом⁸ из Любляны. Человек среднего роста седой с острой бородкой… Одет очень просто, так, что в нём сразу угадывался толстовец. Напряженно трудился Маковицкий на литературном поприще — вплотную был занят переводами произведений Толстого на словацкий язык.

Жил он очень скромно, по-холостяцки. Его келья находилась рядом с большой гостиной. Комнатка была завалена всякой всячиной… и доктор строго следил, чтобы там не дай Бог что изменилось с того дня, как закрыл глаза его господин.

Туда-то и привёл нас Душан Петрович совсем под вечер и оставил ночевать. Событие это было историческим, такое, вероятно, уж более не повторится; с другой стороны, мы думали, что наконец, после многих лишений, выспимся и, в первую очередь, хорошенько закусим. Увы, ожидания наши оказались напрасными. Д. П. предложил нам лишь масло, чёрный хлеб и белую булку, которая быстро исчезла в наших голодных желудках. Замечу кстати, что хозяин оказался вегетарианцем, и надежды на плотный ужин, какие было разбудили наше воображение.., мгновенно улетучились.

За разговором мы скоротали вечер, даже не заметив, как пролетело время. Душан Петрович несколько смутил нас вопросами о славянском самосознании, о понимании роли России. Живо он расспрашивал нас о русофильских настроениях среди словенцев, кто интересуется и кто занимается русским языком и литературой. Мы назвали ему, опираясь на наши скромные знания, несколько имён членов Русского кружка в Любляне, вспомнили обо всех добрых словенско-славянских душах, а Маковицкий внимательно за нами записывал.

Знаменательно, что в этой беседе Душан Петрович вспоминал о Черткове. А как я уже отметил, графиня Толстая была к нему очень недружелюбно расположена. Д. П., напротив, был приятелем Черткова и даже вписал в мой блокнот его адрес, если вдруг мы захотели бы посетить В. Г. в Москве.

Среди разговора, который перевалил далеко за полночь, мы попросили Д. П. подарить нам что-нибудь на память о Ясной Поляне. И он дал каждому по небольшому клочку бумаги, где были написаны какие-то буквы и цифра. Я получил листочек — автограф Толстого — с обозначениями «I XIII. 14. 15». Эта рукопись была моей гордостью. По приезде на родину я её всем показывал, рассказывал её историю, но, к сожалению, однажды она исчезла… Потерялась — я же утратил безмерную драгоценность.

В ту ночь в Ясной Поляне мы говорили с Д. П. и о семье Толстых. Конечно, он не высказывался совсем определённо. И всё же мы поняли из его слов, что он был искренне предан покойному графу, не столько графине, которая по происхождению была немкою, точнее, в жилах её текла еврейская кровь. Да и я заметил в разговоре с графиней, что уж слишком она бахвалилась, — это не могло не броситься в глаза. Главная разница между супругами заключалась в том, что Толстой, со своей стороны, осуждал себя, дескать, не живёт так, как учит Евангелие; графиня же, в свою очередь, не стремилась следовать тем идеям и идеалам, какие проповедовал её муж. Толстой желал разделить всё своё немалое графское наследство между бедняками, а Софье Андреевне, супруге его, сие весьма претило. Это и подтолкнуло меня к вопросу, что думал Д. П., если бы Толстой был теперь жив, какую политику он выбрал? «Душан Петрович, как Вы считаете, стал бы он большевиком?» Так коротко, напрямки я и спросил Маковицкого. Так же прямо и вместе весомо он ответил: «Нет, потому что Толстой никогда не одобрял насилия!»

Таковым было содержание нашей ночной беседы. Полночь давно уже минула, когда мы, наконец, заснули в наших «мягких» постелях. Душан Петрович Маковицкий на своём старом диване, а мы на голом полу, поскольку в качестве подстилки он выдал нам одну лишь простыню, безо всяких подушек.

Наутро погода была прекрасная, уже светило солнце, когда в половине пятого мы проснулись. На завтрак удовольствовались остатками вчерашней трапезы — скромными ломтями черного хлеба и маслом. А затем отправились все вместе по направлению к Засеке (Д. П. минут 20 провожал нас в сторону станции). Как и накануне, он опять уговаривал нас не возвращаться на родину, а заняться здесь, на русской земле, простым ремеслом да сельским хозяйством, чтоб хоть как-то прокормить себя, не то в Австрии отправят ещё на какую-нибудь войну. Мы простились крепким рукопожатием, он кланялся всем словенцам, особенно друзьям матушки-России, раза два помахали друг другу рукой — и равнина яснополянская запахнулась. Душан Петрович зашагал назад, в сторону усадьбы, а перед нами в долине расстилалась дорога; В восемь часов утра поезд доставил нас в Тулу.

Впервые опубликовано в третьем номере словенского журнала «Življenje in svet» («Жизнь и мир») 1927 г.

Иллюстрации:

1. Портрет Л. Н. Толстого работы И. Е. Репина.

2. Ясная Поляна, дом Толстого. С картины Б. Щербакова.

3. Могила Толстого. С картины В. Бялыницкого-Бирули.

4. Портрет Л. Н. и С. А. Толстых, И. Е. Репин.

5. Толстой и Маковицкий, фотография.

 

Материал подготовила Н. В. Масленникова